Я ищу детство - Страница 66

У лошади огромные, тревожные, похожие на автомобильные фары фиолетовые глаза. Как у певицы нашего ансамбля Снежаны. И в них — нежная грусть, печаль, тоска. К ней подходит вторая наша певица, Гражина. Оскалив зубы, Снежана (то есть лошадь) хочет укусить Гражину.

— Кто из нас лучше поёт? — сердито спрашивает лошадь.

И, тряхнув гривой и отбросив назад свою косматую голову, бьёт копытом в огромный бубен, почему-то похожий на школьный глобус (это пришла ко мне во сне моя тоска по школе, в которой я не учусь уже целый год), и начинает не то петь, не то стонать, не то смеяться, не то плакать…

И этот ни на что не похожий звук (стон, вой, рыдание), усиливаясь и наполняясь каким-то неимоверным шумом (грохотом зенитных орудий, криками раненых, гулом летящих надо мной самолётов с чёрными крестами), вырастает до непереносимой никаким человеческим слухом силы звучания (бьёт, бьёт, бьёт лошадь копытом в глобус-бубен), и какой-то плач детей повисает над всем белым светом, завихряясь в гигантский смерч, перекрученный рёвом танковых гусениц…

И один день моего военного уфимского детства, закружившись хороводом голосов, лиц, событий, поступков, поднимает меня (спящего на стульях безногих музыкантов) над безмолвным оркестром, над незаполненным ещё зрителями амфитеатром безлюдных скамеек и уносит вверх — под холодный конус купола, под гулкую воронку цирка.

Один день моей уфимской жизни несётся вскачь безумным тайфуном над голубым, отнятым войной, школьным глобусом моего двенадцатилетнего сна, над жёлтым цыганским бубном моего военного детства.

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Передо мной — крытый, низкий деревянный возок на полозьях, в который запряжена старая дряхлая лошадь. На борту возка начертаны всего четыре буквы: «Хлеб». Кряжистый, мордастый старик в бараньем полушубке, по фамилии Филимонов, стоит с кнутом в руках около лошади. А рядом — я, щупленький мальчишка в телогрейке, в стоптанных валенках и потёртой шапке-ушанке.

Эта живописная компания (возок, лошадь, старик и я) представляет собой мощную производственную единицу — седьмую транспортную бригаду Уфимского городского отдела торговли хлебобулочными изделиями (сокращённо — Хлебторг).

Да, да, именно из этого трудового коллектива (а точнее — от мордастого старика Филимонова с его кнутом) и убежал я в цирк. Мне нужно было любым способом избавиться от филимоновского кнута. А тут и подвернулся цирк. И я стал униформистом, а потом и малолетним цыганом.

А с Филимоновым мы познакомились очень просто. В первый год жизни в Уфе у меня неожиданно вспыхнула болезненная страсть к лошадям. Уж не знаю, почему это произошло, но лошади вдруг заняли всё моё воображение и стали для меня самыми близкими живыми существами на свете.

Обычно мальчишки в таком возрасте увлекаются машинами. Но в Уфе машин в то время почти совсем не было — все машины были на фронте. Лошади стали основным транспортом. Всё развозили на лошадях — людей, товары, продукты. Лошади стояли почти на каждом углу, в каждом дворе. И они прочно заняли мои интересы.

Дело дошло даже до того, что я чуть было не попал в беду. В соседний двор приехал верховой, привязал лошадь к крыльцу и куда-то ушёл. Я подошёл к лошади. На ней было настоящее военное кавалерийское седло. Сердце моё замерло от счастья, от редкой удачи. Я почувствовал холодок в груди и непреодолимое желание «прокатиться». В настоящем кавалерийском седле. Как Чапаев.

Я отвязал поводья, сел и выехал на улицу. Лошадь покорно слушала меня. Я дёрнул уздечку — коняга пошла рысью. Волна восторга накрыла моё сердце. Я был уже не пешеходом. Я летел над землёй. Между землёй и небом.

Я ударил лошадь пятками — конь перешёл на галоп. Меня потащило из седла на гриву. Пытаясь остановиться, я натянул поводья и… оказался на земле. Голова ударилась о камни мостовой, и я потерял сознание.

Очнувшись, я увидел, что лошадь стоит надо мной, пытаясь лизнуть меня в лицо. И это решило всё. Я вдруг понял, что лошадь самое доброе живое существо на свете. Я отвёл её обратно, привязал — никто ничего и не заметил.

После этого я стал внимательно приглядываться ко всем лошадям на улицах. Увижу лошадь, остановлюсь, смотрю и думаю: а вот эта ушла бы от меня, если бы я упал с неё? И сам себе отвечаю: нет, не ушла бы. Разве может предать человека существо с такими добрыми, всё понимающими глазами? И я «заболел» лошадьми. Мне захотелось иметь свою «личную» лошадь. Но где же было взять её? Помог случай.

Однажды я стоял ночью в очереди за мукой. Очередь вытянулась на несколько кварталов. Закутанные в платки женщины — дело было зимой — жались к стенкам. Детей почти не было, только несколько очень рано повзрослевших и поэтому предельно самостоятельных личностей, вроде меня, топтались на тротуаре.

К магазину подъехал хлебный возок. Кучер в бараньем тулупе (это был Филимонов) слез с передка, надел лошади на морду холщовый мешок с сеном и начал выносить из возка мешки с мукой.

Я стоял около лошади и смотрел на неё, забыв об очереди. Лошадь жевала сено, стригла ушами, косила на меня усталым взглядом. Я погладил её по шее. Она встряхнула головой и уронила на мостовую два клочка сена.

Я наклонился, подобрал сено и хотел засунуть его в холщовый мешок, но в это время подошёл кучер.

— Это что такое? — сердито спросил Филимонов. — Зачем сено воруешь?

— Я не ворую, — сказал я, — она его уронила, а я хочу обратно ей отдать.

Кучер молча взял у меня сено, отстегнул мешок и, сунув туда мои клочки, спрятал мешок под передок. Потом отвязал вожжи, и возок поехал к другому магазину, где его ждала такая же длинная и угрюмая очередь, как наша.