Я ищу детство - Страница 96

Через месяц, участвуя в тяжёлых наступательных боях, стремительно набегая в первой группе атакующих на изрыгающие фиолетовый металл задымлённые немецкие окопы, Колька вдруг почувствовал страшный удар в грудь, незнакомо отбросивший его назад, и, падая на землю, теряя сознание, мысленно простился со всеми, увидев в последнее мгновение перед собой в ослепительно неземной вспышке прекрасные, затянутые прозрачными слезами глаза жены, Тони Сигалаевой.

Очнулся он в полевом госпитале. Грудь разрывало десятками, сотнями мелких укусов, как будто рой сумасшедших, свирепых ос облепил её со всех сторон.

Ранение было не очень тяжёлое, но сложное и, как сказали врачи, интересное для полевой хирургии. Ему сделали несколько обезболивающих уколов. Операция прошла успешно, и выздоравливать Крысина отправили в госпиталь в прифронтовой полосе. Здесь его догнала вторая боевая медаль, и здесь же началось то самое, что впервые надломило дух Николая Крысина, крепко закалённый юностью, прошедшей на Преображенке, и до этого не дрогнувший ни разу — даже в суровых испытаниях довоенной блатной Колькиной жизни.

Без всякой видимой, то есть наблюдаемой врачами причины (может быть, только потому, что операцию ему делали в полевых условиях), Николая неожиданно начали мучить сильнейшие боли. Несколько дней, сжав зубы, искусав в кровь губы, он терпел. Было такое ощущение, что тысячи маленьких злых карликовых человечков, похожих на немецких автоматчиков, рассыпались по всему телу, нашли окончание каждого нерва, накручивают их на раскалённые щипцы и, резко дёргая, отрывают один за другим по миллиметру от каждого.

В одну из нестерпимых ночей злые гномы-автоматчики, объединившись, начали одновременно «откалывать» своими сахарными щипцами куски от всех костей сразу. Николай потерял сознание и начал так стонать и метаться в беспамятстве, что дежурная сестра сразу же привела врача. Бегло осмотрев Крысина, врач назначил морфий.

Сначала его кололи понтопоном. Потом стали вводить более сильные морфины. Но ничего не помогало. Отброшенные от нервных окончаний гномы-автоматчики, «отложили» в сторону свои сахарные щипчики, и каждый взял в руки лук и стрелы. Колька видел, как они натягивают тетиву, слышал, как воет, визжит в полёте летящая прямо в сердце стрела… И вот длинная, тонкая, беспощадная игла вонзается в кость и долго висит, покачиваясь, а рядом, кроша кость, вонзается следующая игла, и ещё, и ещё, и ещё… За одну только неделю на голове у Николая появилось несколько седых прядей, пергаментно обтянулись скулы, глаза провалились, как вдавленные. И дежурные сёстры, желая избавить Крысина от очевидных для всех страданий, начали колоть ему чистый морфий.

По определению врачей, у Крысина могла быть задета вегетативная нервная система. А могла быть и не задета, а причинами боли являлись рецидивы каких-либо прежних повреждений или головных ушибов, на временно затухший экран которых, вызвав обострение, и наложились последствия полостного ранения в грудь.

Через месяц сержант Крысин был абсолютно здоров. Он рвался на передовую, но его признали ограниченно годным и направили для дальнейшего прохождения службы в небольшую часть при армейской прокуратуре.

Колька попал в комендантский взвод, обслуживавший выездной полевой трибунал. Это была как бы усмешка судьбы над его прошлым, в котором маячило две судимости. Но в документах Крысина эти судимости отражены не были, и он, давно уже оборвавший внутри самого себя все нити, связывавшие его некогда с ощущениями нарушения закона (две боевые, позвякивающие на груди медали были наглядным подтверждением этому), ревностно начал служить богине воинского правосудия — древнегреческой женщине Фемиде с завязанными глазами во фронтовой армейской гимнастёрке.

Много повидал Колька за время службы при полевом трибунале. Иногда Крысин вспоминал свой бой под Тулой в сорок первом, когда он в засыпанном дзоте, выплёвывая вместе с землёй и кровью слова страшной матерщины, два часа стоял насмерть, стрелял из ручного пулемёта почти в упор в неправдоподобно близкие, серо-зелёные, надвигающиеся на него немецкие шинели.

И ещё памятна была ему его атака. Он видел себя как бы со стороны, в чудовищном напряжении плоти и духа с искажённым от ярости лицом набегавшего на изрыгающие фиолетовый металл задымлённые немецкие окопы…

В те неповторимые по своему ожесточению мгновения, предшествовавшие удару в грудь (как и во время боя под Тулой, в дзоте), в голове у него не было ни одной мысли о том, чтобы повернуть назад — тогда он не жалел себя, не помнил себя, не принадлежал себе. И поэтому, глядя на людей в гимнастёрках с сорванными петлицами, вспомнивших о себе, пожалевших себя, повернувших назад или покинувших свои окопы и дзоты без приказа, Колька не испытывал к ним сожаления. Память о чудовищных ночных болях в госпитале, которыми он заплатил за свой бестрепетный бег к немецким окопам, лишала его жалости и снисхождения.

И как бы в наказание за то, что при зачислении в комендантский взвод он, заполняя документы, не упомянул о двух своих судимостях, как бы в отместку за этот обман, случилась с Николаем Крысиным беда. Его «украла» из боевого охранения их части группа немецких диверсантов, рыскавшая в ближних тылах наших передовых частей в поисках «языка».

Трибунал, находившийся в тот день в нескольких километрах от передовой, остановился на ночлег в деревне, расположенной на берегу небольшой речушки. Крысин, добровольно вызвавшийся идти в ночной караул в неглубокую ложбину около самой воды, тайно захватил с собой фляжку со спиртом. Сделал несколько глотков, чтобы согреться, и… забылся на мгновение, провалился в усталую секундную дремоту.