Я ищу детство - Страница 82

И, как по команде, почти все люди в нашем вагоне заснули. Они клали головы на плечи друг другу и мгновенно засыпали.

Не спал только я один. Слабо горел у входа фиолетовый фонарь, наполняя вагон таинственным и торжественным полусветом. И опять вагон казался мне кабиной военного самолёта, а рабочие в телогрейках и ватных бушлатах — десантниками в авиационных шлемах и комбинезонах, опоясанных лямками парашютов… Мы летим на выполнение особо важного задания. Сейчас мы пересечём линию фронта. Бьют снизу вражеские зенитки. Разрывы снарядов возникают справа и слева. В наш самолёт они не попадут… Команда прыгать. Мы подходим к открытому люку самолёта. Сейчас мы приземлимся и начнём громить фашистов. Толчок — и я в воздухе. Надо мной раскрывается огромный цветной купол. Меня плавно качает. Мне хорошо и приятно. Сейчас я опущусь в немецкий тыл и начну воевать…

Я тоже заснул.

…Электричка остановилась в центре чистого снежного поля. Никакого завода нигде не было видно.

Все сразу проснулись и двинулись к выходу. Здесь перрона уже не было — прыгали прямо на снег. Постепенно начали вытягиваться длинной цепочкой через белое поле. Я шёл за Павлом. «А ведь и правда похоже на фронт, — думал я, глядя на вереницу рабочих, шагающих друг за другом почти в ногу по плавно изгибающейся, проложенной в глубоком снегу узкой тропинке. — Десантники, выполнив задание, возвращаются в своё расположение… А может быть, мы партизанский отряд, идущий на соединение с десантниками? Сейчас мы соединимся с ним и вместе начнём бить врага».

Завод был удачно расположен. Сверху его, наверное, совсем не было видно. Несколько десятков цехов стояли длинной шеренгой за невысоким забором.

Павел подвёл меня к проходной.

— Подожди здесь, — сказал он мне и вошёл в деревянную избушку, на которой висела фанерка с корявыми буквами: «Бюро пропусков».

Он вышел с маленьким листком бумаги в руке.

— Держи, — протянул он мне пропуск, — первый твой заводской документ.

Я осторожно взял листок. На нём была написана моя фамилия, а ниже, в графе «должность», стояло только одно слово — рабочий.

Я стал рабочим.

Лица Кости и Клавы Сигалаевых возникли передо мной. Костя подмигнул мне, Клава улыбнулась.

Далёкий силуэт Преображенки качнулся на горизонте своими высокими заводскими и фабричными трубами и медленно стал приближаться…

Я проработал на волжском заводе в инструментальном цехе три месяца. Проверив мои познания и навыки, полученные в мастерской Саранцева, меня определили подсобным рабочим на участок, изготовлявший резцы для токарных станков. Уже недели через две мне стали доверять несложные самостоятельные операции во время раскроя заготовок. Никакого унизительного ученичества, никакого «сбегай — подай — принеси — подмети» здесь не было. Волжский завод был абсолютно свободен от предрассудков, свойственных дореволюционным предприятиям. Старых традиций здесь не признавали. Завод, как и все тогда, работал для фронта, изделия его, выходя из цехов, уже через несколько недель вступали в непосредственное соприкосновение с врагом. В грозном металле, косившем на полях войны фашистских захватчиков, была и моя маленькая доля.

Весной сорок третьего года в Уфу прилетел папа. Это было — сейчас ещё помню — в воскресенье. Мы с мамой были дома.

— Полчаса на сборы, — коротко сказал папа. — Сегодня через три часа должны быть в Москве.

Я не успел ни с кем проститься — Павел и Сима были на заводе. Мама оставила все свои документы на работе — ей потом их прислали по почте. Мы взяли с собой только два чемодана и сумку. Было некогда. На уфимском аэродроме стоял самолёт, транспортный «Дуглас», экипаж которого — папины знакомые — доставил нас в Москву.

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Уфа, эвакуация — всё было позади. Я вернулся в Москву. Полтора года из моих неполных тринадцати лет меня не было на Преображенке. И вот теперь я вернулся.

Весной сорок третьего года Москва вся стояла в белых крестах забинтованных окон. Сквер по обеим берегам реки Хапиловки был изрыт индивидуальными убежищами и воронками от бомб. За Преображенским кладбищем торчали стволы зенитных батарей, защищавших измайловские и черкизовские заводы. Людей на улицах было мало. Только иногда мелькали в переулках полосатые пижамы раненых, да стучали по тротуарам Преображенской площади костыли инвалидов-фронтовиков из окрестных госпиталей.

В нашем подъезде ещё почти никто не приехал из эвакуации. Не было ни сестёр Сигалаевых, ни братьев Силаковых, ни Семёна Бумажного, ни Вадика, ни Прохора, ни Генки Частухина. Подъезд был пуст. Гулко отдавались редкие шаги на лестнице. Входные двери квартир были заколочены досками. Мы с мамой вернулись в Москву одними из первых.

На второй день нашего приезда мама усадила меня напротив себя и сказала:

— Итак, уфимский период твоей жизни завершился. Пора садиться за парту. Ты и так пропустил уже почти два года. Нельзя же оставаться на всю жизнь неграмотным человеком.

Это был сильный аргумент. Дрессировщика, акробата, солиста цыганского ансамбля из меня не получилось. Для всех остальных профессий, которые ждали меня в будущем, грамотность, хотя бы в объёме семи классов, по-видимому, была необходима.

И вот после полутора лет вольготного существования я снова вернулся в школу.

На всякий случай мама решила ещё раз посадить меня в пятый класс, благо до окончания занятий оставалось всего два месяца. Но, к моему ужасу, выяснилось, что, околачиваясь по конюшням и циркам, я почти совсем забыл все школьные науки. О дробях и прочих арифметических премудростях я будто и вовсе никогда не имел никакого представления. Писать я совершенно разучился. Такие смешные вещи, как ботаника и зоология (тычинка, пестик, членистоногие, беспозвоночные и так далее) меня, умеющего запрягать лошадь за пять минут, абсолютно не интересовали.